Перевод Георгия Сухно, Скерневицы, Польша
ГИБЕЛЬ ПРИХОДА КОНТЫ ©
ПЕЧАТАЕТСЯ С РАЗРЕШЕНИЯ АВТОРА
ВВЕДЕНИЕ
Я родился в мае месяце, за четыре года до начала Второй мировой войны.
Я был восьмым родившимся ребёнком, но шестым из выживших детей Марьяна и Марцелины, девичья фамилия - Верещинская.
Я пришел в этот мир на хуторе Ставчины, находящемся в административном подчинении селу Стара Хута. Хутор состоял из шести расположенных вблизи друг друга хозяйств и нескольких прудов. Два самых маленьких находились в нашем хозяйстве.
Вытекал из них ручей, который вместе с ручьём из Мокрой Долины, являлся истоком реки Понора (см. карту Польши Ф. Мончака).
Речка та, пополняемая сильными родниками, впадала в Великие Болота и из них вытекала уже, как Замышувка, впадающая в Икву в районе Дубно. Весной и после ливней, а часто бывали они грозными, вода стекала по окружающим наше хозяйство склонам и оврагам. Стихия была разрушительной, возле дома тогда бежала вспененная река.
Хотя до Кременца было более 40 км, с городом этим мы имели связь через моего брата Юзефа, который был учеником муниципального лицея в Кременце. Кременецкому лицею принадлежал лес, примыкающий к нашему двору, молодняк и лесосеки. Управлял ими не очень симпатичный лесник из Малинова. Территория нашего хозяйства была вытянута в направлении села Руска Хута (часть Старой Хуты). Севернее находилась деревня Хурбы, а южнее - большая деревня Конты. Все это вписывалось в красивый пейзаж региона Кременецких гор и относилось к гмине Шумск и к Римско-католическому приходу в Контах (по-украински Куты).
Вскоре после начала войны лесником в сторожку рядом с нами был назначен украинец Вознюк. Он заменил Петра Проневича, мужа моей крестной матери, который год спустя дошёл пешком до тайги в Архангельской области, чтобы присоединиться к вывезенной Советами семье. Значительное, более чем двухкилометровое расстояние от Старой Хуты и близкое соседство украинцев было причиной того, что товарищами наших детских игр были, главным образом, украинские дети. Мое знакомство с окружающим миром было ограниченно очертаниями холмов с симпатичными названиями: Борсуча Гура, Гура Девича, Высока Межа, Козий Шпень, Пшыборы. Несколько раз я был в Зеленом Дэмбе, где жили бабушка и дедушка по матери с многочисленным семейством,
и в Старой Хуте, куда сестры ходили в начальную школу. Столь же редко водили меня в костёл в Контах, где я был крещен.
Не бывал я в других близлежащих сёлах или городках. Клубнику, чернику, грибы, лесные орехи, собирали мы почти за двором. Возле дома была кузница отца. Ее клиентами были, в основном, украинцы из Лишни, Мощаницы, Светлого и Пшеморувки.
Я прислушивался к их разговорам с отцом, занятым поддерживанием огня в горне кузницы, работой на наковальне, подковкой лошадей, производством украшений для повозок и оград, а также простых инструментов.
Память возвращает меня в раннее детство, голодное, босое, неудобное, преследующее нас болезнями. Болезнь одного ребенка передавалась другим детям. Так было и в домах польских, и в украинских.
Чудесной была природа лугов, смешанных лесов, осветленных стволами берёз, болот, поросших очеретом. Зимой к дому подходили дикие животные за сеном, просыпанным с крестьянских упряжек. За зайцами, обгрызающими деревья в саду, косулями, ланями, дикими кабанами подходили волки. К курам подкрадывались лисы и хорьки, в изломах дома жили ласки, играли сверчки и ветер в трубе.
Дети из школы в Зеленом Дэмбе, организованной семьёй моей матери из Верещинских.
Описание не было бы полным, если бы я не упомянул, что нашу жизнь украшали песни. Пели в несколько голосов, почти столько же, сколько было участников. Пели песни и песенки польские, украинские, русские. В пении думок мы не уступали украинцам, хотя
не поддерживали их, когда они пели во время полевых работ или при сборе ягод в лесу. Пение мы начинали песнями костельными, заканчивали песнями легионерскими и песнями, называемыми в настоящее время застольными. Отец несколько лет служил в царской армии, был взят в плен японцами в сражении под Мукденом в 1905 году, свободу обрёл в Находке над Японским морем, недалеко от Владивостока. В дальнейшем он работал в течение нескольких лет грузчиком в азиатских и европейских портах. Из Гамбурга с братом Чеславом он пересёк Атлантический океан и устроился на работу на заводе Форда в Питсбурге. Из Соединенных Штатов вернулся один через Францию, как солдат Голубой Армии Халлера. За заслуги для страны он получил участок леса, луга и песчаной земли в околице Старой Хуты. Однако, его не считали поселенцем, просто вернулся к своим.
С советских времен хорошо помню разговоры о необходимости создания колхозов и спор отца с солдатами, национализирующими кузницу. Отец, очень хорошо владея русским языком, в раздражении грубо над ними пошутил, трогая остроконечные шпили на шапках-будёновках, назвал их непристойным словом. Вывели отца из дома и хотели его расстрелять. Отступили от этого намерения, когда мать бросилась им в ноги.
Мать происходила из очень религиозной и патриотической семьи и это осталось в ней до конца, и частично в нас до настоящего времени. Старания деда Верещинского, наиболее богатого хозяина в околице, привели к тому, что ни отца, нужного в районе кузнеца, или кого-нибудь из семьи матери, например, бывших младших офицеров или учителей, ведущих учёбу, организованную товариществом "Школьная Родина", не депортировали в СССР.
После вторжения немцев в 1941 году я присматривался к эскадрильям их самолетов, летящих высоко на восток и возвращавшихся низко, собирал разбросанные ими листовки. Советские солдаты, которые не успели отступить со своими войсками, остались и
помогали нам в хозяйстве. Укрывание советских солдат хранилось в тайне от украинцев. Все "русские" быстро пошли в лес,
с ними был Саша, о котором я ещё упомяну.
После сбора урожая в 1942 году начали приходить к нам с "хорошими советами" некоторые украинские соседи ("кумовья"). Грозило нам что-то недоброе. Один хотел забрать у матери швейную машинку, другой стал снимать чугунные дверцы с изразцовой печи (так называемой "грубы"), следующий хотел забрать что-нибудь из кузницы. Почти всё, что мы, дети, носили, было пошито матерью. Изразцовая печь согревала нас в зимнее время, она была незаменимой. Обоснование было такое: "Если я, кум, это не возьму, заберёт кто-то другой, а я являюсь ближайшим соседом".
Родители не уступали. Осенью тёмными ночами начались "визиты". После вторжения в дом ночные «гости» кричали по-русски:
"Лицом к стене", или "Ложитесь лицом на пол". Керосиновую лампу не разрешали зажечь. Одни сторожили вырванных из сна домочадцев, другие обыскивали шкафы, кладовую, искали также оружие. Побили моих братьев Янка и Юзефа, забрали бережно хранимый ими автомат. После двух таких "визитов" немного осталось из постели, одежды, обуви. Вскоре нечего было есть и не в чем выйти из дома. Мы спали на полу на соломе, прикрытые соломенными циновками. Обувь делали себе из плетёного соломенного жгута. Такими были "прелести" проживания на хуторе, вдали от села.
В январе 1943 г. на краю села Гурбы убили братьев Сливиньских, родственников моей матери, одних из наиболее богатых
крестьян в околице.
То было начало тех бед, которые должны были пережить поляки на Кресах, не только в приходе Конты. Судьбам этого прихода я посвящу в дальнейшем больше внимания.